Потом я смотрю на его работу, изучаю ее. Это красные яблоки. "Поздний" Сезанн. Живопись произведена круглой упругой кистью. Зигзагообразные мазки полужидкой краски следуют форме плодов. Изысканная, рафинированная и очень техничная сделанность. Работа в отдельных кусках настолько бесстрастна, что кажется, что рука художника не участвовала в процессе, а сделала это какая-то высшая сила.

      Я испытываю изумление и удивление перед этой совершенной технологией художника. Оно сродни тому чувству, которое ощущаешь, когда смотришь на эрмитажную "Мадонну Литту" Леонардо: следов кисти и красок не видно, участия художника тоже не видно. Какая-то божественная плавь и бесконечная гармония на небольшой плоскости. Творение непредставимой иной силы.

      Я разговариваю с художником. Он безучастен к своему бессмертию. Удивляется тому, что открыл много нового. Он рассказывает, как живопись заставляла его каждодневно напрягаться: ждать яркого дня, ходить далеко, носить с собой громоздкие вещи – мольберт и ящик с красками. Но самое тяжелое – брать кисть и пытаться реализовать то, что чувствуешь и думаешь. А оно, как правило, не удается. "Я сделал много несовершенных работ". Несколько удивленно и ревниво художник слушает о посмертной славе Гогена и Ван Гога. Мы говорим также о кубизме, фовизме, абстракционизме, открыватели которых вдохновлялись примером и творчеством моего собеседника.

      В конце беседы Поль Сезанн с грустью заметил: "Я искал синтез, а меня растащили на "анализы".

Нос Врубеля и ухо Ван Гога

      У художника обостряются чувства, в висках усиленно пульсирует кровь.

      Вдруг он увидел странное загадочное лицо. Это девушка: большие печальные глаза, болезненно надломленный овал лика и легкое лиловое родимое пятно, пересекающее половину щеки и подбородка. Интересно и красиво, - подумал он. Надо запомнить и написать эту девушку. Красок много не надо: белила, неаполитанская желтая, совсем немного краплака и ультрамарина. Светлое лиловое пятно гармонично вписывается в ее облик. Неземной образ. Подобен загадочному сфинксу.

      В соборе Михаил Александрович пробыл недолго – только подправил маскароны на своих орнаментах. Когда он складывал в ящик материалы, собираясь уходить, художник Павел Сведомский , который также исполнял росписи в соборе, заметил ему, что кончик его носа запачкан зеленой краской. Врубель поблагодарил, внимательно посмотрел на себя в зеркало, увидел зеленое пятно на носу, вспомнил почему-то Андреевскую церковь и полулиловый лик девушки. Еще раз внимательно вгляделся в себя. Подумал: если я выкрашу весь нос зеленью, то он станет более плоским зрительно, не будет так резко выделяться. Он взял пальцем с палитры зеленую краску "Поль Веронез" и аккуратно окрасил ею весь нос. Посмотрел в зеркало: то, что надо. Потом направился обедать на квартиру профессора Прахова, где он жил, не обращая внимания на удивление встречных прохожих.

      Дома у Праховых жена профессора, увидев его, сказала:

      - Михаил Александрович, вы нечаянно запачкали нос зеленой краской.

      - Это я сделал нарочно, - ответил Врубель. Мне очень идет зеленый цвет и именно на носу. Многие женщины красятся, почему бы этого не делать мужчинам? Люди просто не понимают красоту цвета на лицах, но придет такое время, когда многие мужчины будут красить свои носы. Причем в разные цвета в зависимости от их внешности, характера и темперамента. Некоторым подойдет красный цвет, другим – зеленый, как мне, третьим – лиловый. Это будет очень красиво и интересно.

Нос Врубеля и ухо Ван Гога

      В скобках скажем особо о хозяйке. С нее несколькими годами раньше художник написал богоматерь для Кирилловской церкви, после чего жена киевского губернатора заявила:

      - Чтобы я молилась на Эльку Прахову? Не бывать такому!

      Черты Эмили Львовны Праховой можно увидеть также и в богоматери на эскизах композиции "Надгробный план" для той же церкви.

      В это же самое время, а именно, в сочельник 24 декабря 1888 года, во Франции, в Арле, другой художник Винсент Ван Гог также пристально и мучительно всматривался в зеркало. Только что на площади перед домом он догнал своего друга Поля Гогена и хотел пойти с ним на прогулку. Но властный тяжелый взгляд Поля остановил его и заставил вернуться в жилище. Было тяжело, тоскливо. Винсент был расстроен ухудшающимися отношениями с товарищем. За стеной дул жестокий ветер, шум его врывался в уши и мозг. Не было достаточно денег, а ему так хотелось пойти в известное заведение для мужчин к своей подружке Габи, услышать ее голос и смех, увидеть ее улыбку, обнажавшую пожелтевшие зубы.

      Он внимательно изучал свое лицо. Столько раз он писал себя, написал десятки автопортретов. И сейчас он мысленно рисовал цепкой кистью красивую и сложную форму уха. Но это ухо всегда выпадало из его автопортретов, было слишком реальным, грубым, осязаемым. А вот на портретах Сезанна уши сделаны хорошо. Они вписаны в общую форму и не торчат отростками в изысканном колорите картин, а как бы вторят ему. А у него не то!

      Винсент взял бритву. Левой рукой оттянул левое ухо и резким движением другой руки резанул себя по живому. Боли не было, но пошла кровь. Полотенцем он остановил ее, потом промыл отрезанное ухо, завернул его в платок и сунул в карман. Надев на голову широкий берет, он стремительно бросился в публичный дом. Там он вызвал свою Габи и подал ей завернутое ухо со словами: "Спрячь хорошенько"

Нос Врубеля и ухо Ван Гога

      На следующее утро его обнаружили в собственной постели почти без признаков жизни.

      А уже в январе 1889 года Винсент Ван Гог создает свой знаменитый портрет с перевязанным ухом.

      Удивительное совпадение двух событий: в то время, когда Ван Гог отрезал себе ухо, заглушая душевную боль, Врубель выкрасил свой нос зеленой краской, пытаясь вписать себя в окружающий мир. Случайно ли это совпадение? Говорит ли оно нам что-то или оно немое?

      Многие подумают: конечно случайно. Один сумасшедший отрезал себе ухо, а другой помешанный выкрасил свой нос зеленью.

      Но мы знаем, что эти два художника – блестящие новаторы живописи, резко изменившие ее строй и образность. Совпадение возводится в ранг события, творящего историю искусств.

      Ищущие новые формы и структуры, новые средства и методы выразительности в искусстве, наши художники попытались изменить и свой физический облик, свое естество.

      Описанное – знаковое явление, а 1888 год, когда произошло это – точка перелома в живописи Европы нового времени.

      Закончился день европейской живописи. Наступили ее сумерки. Мир учился новому, аналитическому, разрушительному зрению.

Нос Врубеля и ухо Ван Гога

      А что делал в это время отшельник из Экса, великий упрямец, рафинированный примитив Поль Сезанн, тоже человек с расшатанной психикой? Он свой взрывной темперамент и неудовлетворенность уравновешивал изнурительной работой за мольбертом, плодя многочисленные и не законченные (как ему казалось) картины и этюды. У него в рассматриваемом году условно начался, как пишут историки искусства, завершающий период творчества – синтетический – обобщивший его мучительные искания и положивший начало многочисленным осколкам – "измам": фовизм, кубизм, экспрессионизм, абстракционизм.

      Дата перелома в живописи – 1888 год – подтверждается и этим фактом деятельности Сезанна.

      Не случайно два сумасшедших стояли на изломе эпох живописи. Нормальный человек, филистер, никогда не революционизирует события. Зигмунд Фрейд утверждал, что страдающий навязчивым состоянием человек, как правило, интеллектуально одарен выше среднего уровня.

      У Нильса Бора есть словесная формула, которая гласит: теория не может быть истинной, если она недостаточно безумна. Эта максима приложима и к изобразительному искусству. Характерно, что на Западе символом бесспорного художника, своеобразным "священным монстром" стал Винсент Ван Гог – сумасшедший страдалец, рыжий костлявый голландец, навеки вошедший в историю мирового искусства. Кто знал тогда Ван Гога? Почти никто. Сегодня его знает весь мир. А кто сегодня помнит богачей и правителей того времени? Единицы. История имеет свою справедливость.

Нос Врубеля и ухо Ван Гога

      В России эту роль бесспорного художника выполняет Михаил Врубель.

      У них много общего. Сравним их облики. Чертами лица сходства нет, но напряженный взгляд на автопортретах, вглядывание в зрителя и в себя, значительность внутреннего мира личности – все это не только присутствует, оно захватывает.

      А как органичны они за работой! Изяществу и утонченности рисующей руки Врубеля на фотографии из архива ГРМ синхронизирует точный и уверенный жест руки с кистью Ван Гога на портрете работы Гогена, о котором портретируемый сказал: "Это я, но сумасшедший"

      Они оба неистово работали. Ван Гог лихорадочно писал. Почти картину в день. Он сжигал себя. Это видно в работах. Формы текут, изменяются. Рука пишет очень быстро. Голова старается контролировать ее – отсюда параллельность штрихов и мазков. Но чувства вскипают, потому формы меняются, приобретают экспрессию, а цвет - интенсивную напряженность. Глаз в трехчетвертном ракурсе выворачивается на зрителя. Раздуваются ноздри. Кровь приливает в виски. И уже хочется деформировать собственную голову. Рука тянется к бритве… Он не ведал, что творил.

      А теперь всмотримся в карандашный автопортрет Врубеля 1885 года академического периода. Это наиболее нервный автопортрет в русском искусстве. Штрихи отточенные, стремительные, интенсивные. Рука едва поспевает за мыслью и чувствами художника. Неподвижные зрачки, пронзительный взгляд одновременно на зрителя, за зрителя и в себя. Нос удлиняется, изламывается и занимает едва ли не половину длины лица. Невольно вспоминаешь и гоголевский нос, разгуливающий по Петербургу и гипертрофированные носы Михаила Шемякина. И думаешь: инфернальные события, связанные с носом – традиция в России…

Красное яблоко

      Когда офицер ушел, мы постепенно разговорились. Джамбул вначале отнесся ко мне чуть-чуть недоверчиво: я служил уже второй год, а он – "зеленый", к тому же он несомненно считал про себя, что я в художественном отношении ему вообще не ровня, поскольку он блестяще учился в художественной школе, а я не имел специального образования. Поэтому, он, видимо, подозревал с моей стороны какие-то подвохи. Но мы нашли общий язык очень быстро – ведь мы были людьми одного интеллектуального уровня и сходных интересов.

      В дальнейшем мы работали вместе, если Джамбул не был в наряде. Я поручил ему делать планшет с разрезом ракеты, копируя маслом хороший цветной оригинал. Писать шрифтами он не умел, да и не хотел, обычно это делал я.

      Позже он рассказал мне, что учился в Московской средней художественной школе при институте имени В.И Сурикова (1961-1965 т.е. ему было 15-18 лет) и во Фрунзенском художественном училище. Помню, он говорил мне, что в той школе учился Илья Глазунов, другие известные художники, элита российской живописи. Рассказывал, как они в общежитии крошили хлеб в тарелку, поливали его водкой, затем ели ложками, ловя кайф.

      Рисовал он очень крепко, грамотно. Зрительная память была изумительная: обнаженные фигуры Джамбул мог изобразить в любом ракурсе.

      Служба шла своим чередом, но Джамбул к ней привыкал с трудом. Психологически служить было трудно. Сужу по себе. Жесткая дисциплина. Нивелировка и однообразие угнетало. На зарядку – строем, в столовую – строем, на учебу – строем, всем отдавать честь, слушать и делать изо дня в день одно и то же, не выпячиваясь и не высовываясь. Видеть одни и те же лица, слушать одни и те же сальные шутки и мат. Плюс дедовщина. Хоть и не такая жестокая, как ныне. В солдатском обществе, как и в тюремном, надо держать характер, иметь стержень.

Красное яблоко

      Помню такой случай. Я служил первый год (тогда была трехгодичная служба). В курилке вперемешку собрались солдаты разных призывов: "старики", "молодые", "салаги". Кто-то принес бутылку водки. Стакана нет. Смотрим друг на друга: как пить? Я взял бутылку, откупорил ее (снял "бескозырку") и стал пить "из горла". Кто-то произнес: "Грамотный, а из горла пьет". После этого "старики" ко мне никогда не имели претензий.

      Да, служба была нелегкая. Меня спасали книги, библиотека в части была очень хорошая – классика, толстые литературные журналы. В армии я прочел "Мастера и Маргариту" Булгакова, "Доктора Фаустуса" Томаса Манна. Но личное время короткое: полтора-два часа, если не в наряде.

      Джамбул же привык к вольной жизни учащегося, "свободного художника", поэтому сильно тосковал.

      Он имел огромную папку с рисунками и чистой бумагой. На черной обложке этой папки был нарисован глаз со стекающей слезой, ниже – надпись арабскими буквами справа налево "Джамбул". В этой же папке у него всегда хранилось несколько пачек сигарет, от дорогого по тем временам болгарского "Кента" до шестикопеечной "Ала-арчи" местного производства.

      Он много курил. Иногда курил и заедал затяжку хлебом. Я спрашивал: "Зачем ты это делаешь?" Он отвечал с улыбкой, обнажавшей желтые от табака зубы: "Так больше кайфа!"

      Кайф – характерное слово для русскоговорящих среднеазиатов. Кайф – это Восток. Кайф – это хорошо. Кайф – это отдых в оазисе.

Красное яблоко

      Бывало, мы компанией выпивали. Присутствовали все мои одногодки, кроме Джамбула, он был младше. Мы его приняли в свою компанию т.к. он был мой друг.

Мы с ним много разговаривали. Он любил эти беседы. О литературе. О живописи. О Достоевском, Врубеле, Ван Гоге, об импрессионистах. Джамбул скупо рассказывал о Москве, о худ. школе, о своем родном селении Куршаб в Ошской области.

      Но все же Джумабаев явно не выдерживал солдатской нагрузки, особенно психологически. Часто ходил в самоволку. Потом заболел, лечился в госпитале в Ташкенте, лежал в нашей медчасти. В таком ритме прошла зима и яркая среднеазиатская весна. Служба продолжалась, но Джамбул не мог свыкнуться с такой жизнью и несвободой. Он, как горный як, не мог терпеть неволи, и при малейшей возможности уходил в город, убегал "в самоволку". Сообщу любопытное: уникальных редких животных, яков, которые водятся только в Киргизии, для повышения мясо-молочной продуктивности помещали на зимовку в теплые коровники с различным отборным кормом. Но они умирали от истощения возле полных кормушек или убегали. Як не терпит неволи.

      Несколько раз Джамбула из города, куда он уходил в самоволку, насильно привозили в часть. Он "портил" картину нашего подразделения по боевой дисциплине. На него за это взъелся начальник штаба нашего дивизиона майор Андреев. Это был большой мужчина, властный, слегка рябоватое лицо и хриплый голос, выпивал, любимая его присказка – "Японский бог!" Звали его Михаил Андреевич (до сих пор помню). Когда он был с перепоя (а это было часто), он матерился и проводил "воспитательную" работу с солдатами и молодыми офицерами. Я его хорошо изучил, поскольку часто работал в его кабинете: чертил военные схемы и диаграммы под грифом "Совершенно секретно". Фактически майор не был злым, имел чувство юмора, когда трезвый. Но если спьяну – не попадай.

Красное яблоко

      Однажды Джамбул писал на холсте портрет маслом Боба Овчинникова, нашего сослуживца, призванного из Нового Афона. Было дообеденное время, когда идут занятия и регламентные работы с боевой техникой. Я сидел рядом, занимаясь своим делом, иногда смотрел, как пишет Джамбул. Все было хорошо: добротный реализм, красивый цвет, точно передан характер лица и фигуры.

      Вдруг заходит майор Андреев. Увидел Джамбула, затем глянул на холст. "Это что такое?! Японский бог! В самоволку ходите, так еще чепухой занимаетесь в учебные часы, рядовой Джумабаев!" Взял портрет в руки, посмотрел на него и резким ударом носка сапога проткнул холст насквозь. Швырнул разорванный холст на пол, вышел.

Джамбул сильно побледнел и молчал. Мы с Бобом успокаивали его, как могли.

После этого у художника совсем испортились отношения с этим начальником. Настроение у моего товарища было подавленное. Он остро ощущал невозможность жить в таких условиях.

      Как-то мы сидели с друзьями за казармой в кустах, выпивали – где-то достали бутылку водки. Был с нами и Джамбул. Выпитое не улучшало его настроения, а наоборот – он становился все грустней и грустней. Мы ему говорили, что все пройдет, служба закончится и он будет на воле. Но он не внимал уговорам, а сказал: "Я застрелюсь". "Да брось, Джамбул, не хандри, сколько можно?" "Нет, я застрелюсь!", - категорично твердил он. Нам было неловко от этих слов.

      Прошло время. Не помню, сколько: месяца полтора-два. Мы собирались в наряд. Меня назначили дежурным по дивизиону. Я говорю Джамбулу: "Давай я скажу старшине, чтоб записал тебя дневальным в мое дежурство". "Не хочу, Женя. Пусть запишет меня в караул – там лучше. На посту хорошо – кругом степь, вдали горы, рядом Чуйский Канал. Понаблюдаю. Может, порисую природу." Так и решили.

Красное яблоко

      После обеда грузовая машина с нарядом караула отправлялась от нашей казармы. Джумабаев с карабином у ног сидел у края борта. Автомобиль тронулся. Джамбул грустно помахал мне рукой. У меня больно сжалось сердце…

      Утром следующего дня по части прокатился слух: кто-то из солдат стрелялся в карауле. Я обомлел: Джамбул? Сразу же позвонил в наш сокращенный расчет, где несли караул сослуживцы. Подтвердилось худшее. "Стрелялся ночью в караульном помещении Джумабаев. Его отвезли в республиканскую больницу".

      Я тотчас же поехал на попутном мотоцикле в лечебницу. Меня пустили в палату на несколько минут. Джамбул лежал, накрытый до подбородка абсолютно белыми простынями. Он был весь смугло-желтый. И тогда и сейчас я вспомнил картину Ренато Гуттузо "Больной".

      "Что же ты?", - почти неслышно спросил я. "Сейчас жалею", - ответил раненый. Мы помолчали. Я положил красное яблоко на тумбочку, накрытую белой салфеткой. "Красиво," – сказал он благодарно.

      Позже я узнал детали происшедшего. Джамбул пришел с караульного поста. В комнате отдыхающих он сел на топчан, карабин прикладом упер в пол, а ствол приставил к сердцу, большим пальцем босой ноги нажал на спусковой крючок. Карабин поехал по полу и выстрелил, пробив насквозь тело солдата, задев селезенку. После Джамбул, когда выздоровел, называл себя с печальным юмором по-чеховски: "Человек без селезенки".

      Он долго пробыл в больницах, сначала – в хирургии, потом – в республиканской "психушке", где за ним наблюдали как за суицидальным больным.

Красное яблоко

      Я приезжал к нему почти каждую неделю, когда давали увольнение. Видел этих больных – картина печальная: кто ходил туда-сюда по двору больницы, кто лежал, размахивая руками, как бы плывя в воде, кто с любопытством приближался к нам с Джамбулом. Он такого гнал ("Иди отсюда!"), пристально глядя психу в глаза.

      Он рисовал в психушке. С натуры – портреты больных и по памяти – пейзажи юга Киргизии. Очень красивые рисунки пером и карандашом. У меня сохранилось несколько.

      Не буду описывать детали комиссования Джумабаева из армии. Скажу только, что начальство хотело представить его случай как самострел с целью избавиться от службы. Но мы, его друзья, своими показаниями следственной комиссии разрушили эти планы.

      После его выздоровления и ухода из армии я редко видел моего друга. Помню очень снежный и теплый день. Мы встретились в общежитии художественного училища, выпивали с товарищами художника (все – киргизы) и закусывали водку килькой в томате и картошкой, сжаренной на бараньем сале со "специфическим" запахом.

      Джамбул в это время подрабатывал в республиканских газетах, печатая там свои рисунки.

      Я закончил службу и уехал домой. В суматохе дембельских забот и желания скорей быть дома я забыл обменяться с Джамбулом адресами.

Красное яблоко

      Прошло время. Я возобновил занятия живописью, читал все союзные журналы по искусству. Однажды в журнале "Творчество" увидел работу "Любовь" (двое сидящих на фоне гор – он и она). Автор Б. Джумабаев. По стилю я понял, что это Джамбул, а букву, наверное, перепутали. Это позже подтвердилось.

      Через некоторое время почти во всех всесоюзных журналах печаталась работа "Вести" Д. Джумабаева. Она была на какой-то юбилейной выставке и получила большой всесоюзный резонанс. Стала хрестоматийной для советской живописи.

Я написал своему другу-сослуживцу на союз художников Киргизии. Письмо нашло его и у нас была довольно длительная переписка. Некоторые письма (из последних) сохранились.

      К нему рано пришел успех. Ему было чуть больше двадцати, а его работы уже выставлялись в республике и в Москве. Получил множество премий, имеет звание. Работы сохраняются в музее изобразительных искусств Киргизии, несколько работ закупила Третьяковка.

      Но его успех – не главное. Он продолжает жить интенсивной духовной жизнью, постоянно пишет, мучится, борется.

Красное яблоко

      Далее о себе говорит сам Джамбул Джумабаев в своих письмах ко мне. Я опускаю лишние слова, чуть-чуть редактирую, сохраняя стилистику и словесную восточную орнаментику.

01.03.80

      … Я – член союза художников. Имею мастерскую. Раньше по договору работал в "Киргиз–фильме". Работал в нескольких фильмах, в том числе в "Красном яблоке". Сейчас работаю только у себя в мастерской. Мастерская на хорошем месте, в центре Фрунзе.

      В последнее время занят цветом и, мне кажется, кое-что понял. Собираюсь написать большую картину (примерно 200х300 см) на тему воспоминаний. До нового года ездил по югу Киргизии, писал этюды. Думаю еще раз съездить. Стараюсь не халтурить. Только, когда материально прижмет, приходится.

      Я очень изменился и постарел.

      Атмосфера не творческая у нас. Все "куют" деньги и такая алчность, что забросишь искусство. А это раздражает и влияет на настроение.

03.03.85

      …Ты живо сохранил прошлое. Я тоже все подробно помню. Быть может, именно это делает нас живыми.

      Я нигде не служу и работаю у себя в мастерской. В союзе художников Киргизии у меня должность, избираемая съездом художников: член Правления и член Президиума. Хорошего мало – удобно, очень удобно наживать себе врагов. А еще съезд художников СССР избрал меня членом Ревизионной комиссии. Езжу два раза в год в Москву по вызову. Это, в общих чертах, мой статус-кво.

Красное яблоко

      А творчество? Кстати, Киев выпустил книгу на украинском языке о десяти наших художниках (я в том числе). Вышлю один экземпляр. Думаю, вкратце ты будешь иметь представление о моем творчестве.

      Чем больше постигаешь искусство, тем больше трудностей. Видимо, это естественно. Но главное то, что я все больше чувствую, как в молодости, необычайный интерес к искусству и это все больше захватывает и обнадеживает, в смысле жизни. Я все больше сомневаюсь, но именно сомнение упрочило в вере, что искусство – прекрасно и это – мое.

      Уже сегодня вопрос формы меня менее интересует. Вернее, форму я уже постиг, как орудие. Теперь хочу идею, но ту "идею", что есть у Ван Гога. Ты помнишь, что подарил мне "Письма Ван Гога"? А ведь именно эта книга дала мне возможность поверить в себя. Сожалею только, что в бесконечных переездах во время холостой жизни потерял эту книгу (по-настоящему бесценную), а теперь никак не могу достать. Кстати, в 80-м году была выпущена книга Дмитриевой Н.А. "Ван Гог, человек и художник" и, я думаю, что это единственная (конечно, после "Писем") стоящая книга о нем.

      Пожалуй, Ван Гог единственный, который, как Христос, был предан "идее". И с каждым днем он все более ценен в век девальвации всех ценностей.

Думаю, что ты о том же думаешь.

      Я не тот худой "пацан", а толще в раза четыре и очень от этого страдаю. Под сорок лет мужчина, слегка залысенный, что не заметно спереди.

      В следующем письме напишу подробно о своей деятельности, как-то: в кино и в книге.

Красное яблоко

31.05.85

      …Собираюсь в июне-июле на один месяц съездить на юг поработать.

      Хочу обязательно поехать в Сенеж или в Палангу или, на худой конец, в Ялту на этюдную группу т.к. давно уже не был на творческих группах. Чувствую, засасывает окружающее. Есть желание поехать во Львов-Ужгород – там у меня друзья. Или во Владивосток. Словом, на полярно-противоположные места. Это тоска. Может, устал.

      Я все еще вожусь со своей мастерской.

      Также привожу в систему свои работы. Многое надо уничтожить – очень много мусора. Но одни работы жалко – память, а некоторые вызывают сомнение. Видимо, наступает перелом в видении и во мне – возраст! Надо согласиться, что уже наступает старость и теперь надо думать о том, что сделал, вернее, что накопил. Думается все же, да и я абсолютно уверен, что лучшие работы впереди.

      Только теперь понял окончательно, что одиночество – вот удел художника. Остаться надо абсолютно один на один с холстом. И только это настоящее. Главное то, что любой художник так и остается не признанным до такой степени, как хотелось бы. Ведь мы Ван Гога или Сезанна воспринимаем не совсем так, как они этого хотели. В отношении Сезанна это особенно наглядно видно в произведениях его последователей.

      Произведения художников (какими бы они ни были) – это часть их души, конечно, с учетом таланта, ума, интеллекта и человечности (не в плане бытовом).

Красное яблоко

      А, значит, не может быть и не было счастья у художника. Значит, все есть лишь познание, мучительное познание.

      А знать, наверное, тоже есть радость. Значит, счастье и радость – факторы осознанные. Вот к чему я пришел, не теоретически, а истинно физически. Намудрил? Ну, мы с тобой еще поговорим о многом.

      86 год?

      …О твоем посещении заграницы и об ощущениях.

      Ты во всем прав и, в особенности, о комплексах. Ведь комплекс – от убогости ума. Насчет творчества ты тоже прав – я всегда поражался твоему правильному (пусть не пугает это слово тебя) вкусу в понимании искусства. Вообще я заметил, что даже не все художники имеют тот "правильный" вкус к искусству, нюх что ли. Можно назвать и инстинктом. Ведь именно из-за отсутствия оного нет того поиска и бесконечного наслаждения истинным. И ведь это несчастье – не иметь (подчеркнуто Джамбулом – Е.К.).

      Чувствую, что ты одинок. Но ведь это удел всякого мыслящего. На наших глазах происходило все то, с чем сейчас борятся. Хочется верить, что будущее лучше, а у меня жутко было в душе. Жизнь переставала иметь смысл, когда задумывался о будущем. Теперь – верю. Конечно, трудно – но верю.

      Ты ведь знаешь, что я был во все времена партийным. Даже в те трудные времена. Исходя из того, что понимать под этим словом.

      Кстати, в этом году мне 40 лет. В прошлом году дали звание "Заслуженный художник Киргизской ССР". А в следующем году – персональная выставка "20 лет творчества".

Красное яблоко

08.09.86

      … Через неделю уезжаю на юг с группой молодых художников в творческую командировку.

      Жизнь моя часто изматывает меня.

      Ты просил, чтобы я написал о "группе двадцати". В двух словах не скажешь, но одно можно сказать, что это ответ, вернее, позиция к официальному искусству. Но этого для искусства мало. Ведь искусство, особенно живопись, это не публицистика, не политика, а это искусство.

03.11.87

      … Почти целый год небольшая часть художников (в том числе и я) ведет непримиримую борьбу с официальным союзом. И сегодня, накануне съезда художников, мы пришли к тому, что пробиваем отдельную выставку. Союз смертельно сопротивляется. Наша группа (думаю, прогрессивная часть художников) решила больше никогда не выставляться с "ними". С одной стороны очень интересно, хотя это бьет по финансам. Желание же сделать ориентацию на искусство берет верх и очень обнадеживает. Во мне лично тоже происходят изменения, как мне кажется, в лучшую сторону. Думаю, что идет качественное изменение. Надо, главное, высвободиться от оков, предрассудков. Наверное, закончился определенный этап в моем творчестве и, думаю, я перехожу на новую ступень.

26.01.91 г. Афины, отель Гекас

      … За все время, когда я не писал тебе, произошло несколько примечательных событий в моей жизни.

Красное яблоко

      С 1987 года я с единомышленниками пытался что-то изменить в союзе художников, но все это кончилось тем, что нас четверых выгнали из СХ. Мы, 8 человек, ушли со съезда в знак протеста после моего подробного и разгромного выступления в адрес руководства. Но отношения, естественно, испортились бесповоротно. Но я в это время взялся за выставку "Новой волны". Мы ее с большим трудом открыли в марте 1989, предварительно ведя переговоры с властью, начиная с главы республики. На ней даже был Метлок – посол Америки. Резонанс произвели очень сильный, но несколько скомканный, потому что на открытие не смогли приехать ни москвичи, ни другие приглашенные. Словом, выставка дала толчок в республике, но с другой стороны "они" постарались все представить так, что ничего не произошло.

      А потом дело уперлось в закупки. Я несколько лет не имел заработка, но вынужден был отказаться от той суммы, которую давали за мои работы – в четыре раза меньше, чем просил. Это было издевательство. Выделенные деньги мы распределили для молодых, и на этом дело закончилось.

      Хорошо, что тут подвернулась турчанка – продюсер. Она купила у меня одну работу 50 х 60 см за такую сумму, которая была равна всей сумме, что "они" предлагали за мои 5 работ.

      Осенью 1989 мне повезло и я съездил в августе-сентябре в ФРГ. Поездка была благоприятна и, главное, поучительна. Ведь если посудить вообще, то у меня в республике нет среды обитания, как и для всего поступательно развивающегося искусства.

Красное яблоко

      Во мне не нуждаются (в любом обществе) и, значит, такие, как я, не нужны и, естественно, остаются невостребованными. Весь ужас даже не в том, что понимают или не понимают (это всеобщая болезнь – болезнь быдлизма), а в том, что это (искусство Джамбула – Е.К.) вообще не нужно, как факт жизни. Есть директивы, есть установки, что культура, искусство есть мерило общества и т.д. Но это все на бумагах. На самом деле быдло смотрит на тебя ясными глазами, что ты хоть с ума сойди - ничего не докажешь. И это повсеместно, начиная со школы, кончая министерством культуры.

      О чем, старик, говорить, если я бывал на грани отчаяния, я готов был повторить то, что делал с собой раньше. Но только моя прекрасная жена и мои дети были преградой.

      Конечно, можно все это отнести к тому, что идет очень трудное и сложное взросление общества. Но очень затянувшееся. Ведь мы все инкубаторские – росли под определенной температурой системы. Даже маленькая попытка жить иначе встречалась в штыки. Ты знаешь это по моей тогдашней жизни.

      В прошлом году я должен был поехать опять в ФРГ (я договорился тогда) с Чичериной Микой, с которой я ездил в 1989 году. Она внучка наркома иностранных дел и, естественно, родилась в лагере под Карагандой и т.д. – жуткая судьба. Ей 51 год и она замечательный одержимый художник. Она абстракционистка. Кстати, я ведь тоже занимаюсь абстракцией. Пока мало удовлетворяет меня, но я считаю, что любой живописец должен стремиться к абстракции – к поэзии живописи, ее вершине.

      Итак, я в Греции. Приглашен одним фирмачом, с которым познакомился в Москве. Условия: 3 картины любого формата и содержания за то, что он кормит и содержит меня. Остальная живопись моя. Затеял 7 холстов.

Красное яблоко

      В этом году холода необычные для здешних мест, почти до 0 градусов доходило. Я лично мерз в номере. У фирмача на вилле нет условий для работы зимой, даже нет камина. Так что я остался в гостинице. На верхнем этаже в пустом номере отвели мне для работы место, там же лоджия 4х5 м открытая. Когда нет дождя, я там работаю.

      Пока никуда не ездил, а хожу по Афинам. Был в Акрополе, видел все развалины древних Афин. Хожу по городу и поражаюсь, что "в Греции все есть".

      14 февраля я уеду в Москву. Здесь не очень создались мне условия.

      Я едва, едва вышел из долгов и из всего того, что, как говорится, является нашей дерьмовой жизнью. И едва, едва приобрел устойчивость.

      Главное, я заново обретаю себя – того, кем был, когда создал бог и таким, каким, хотя зеленым, ты застал меня тогда. Все же лучше осознавать жизнь, нежели ее не понимать и жить телячьим, идиотским восторгом. Как исковеркала нас жизнь, старик.

Мне всегда мило вспоминать твою попытку, чтобы я вступил в комсомол, хотя я уже тогда для себя решил, что все это не то и туфта все. Но ты это делал очень деликатно. Мне кажется, ты меня понимал. Пожалуй, тогда больше всех. Потом помню твою книгу – письма Ван Гога – лучшую книгу, что я имел в то время. Ее уже у меня нет, о чем очень и очень сожалею.

      Ты еще не бросил занятий живописью? Не бросай!

      Джамбул

* * *

Красное яблоко

      Я ответил ему. Но переписка прервалась. Раскол некогда великого государства сказался и на связях людей.

      Не знаю, где сейчас Джамбул, что он делает. Излечил ли свои душевные раны? Знаю только, что живопись и Джумабаев для меня синонимы. А его судьба соизмерима с судьбой Ван Гога, Сезанна, Гогена, Врубеля. Были взлеты и падения, но все время в его жизни был поиск совершенной "идейной" живописи.

      Я не буду анализировать его творчество. Безусловно одно – он из немногих самых одаренных, самых чувствующих, самых значительных живописцев Киргизии в обозримой ее истории.

      При всем внешнем успехе (ему не было и сорока – уже Заслуженный) – вечный непокой, вечный поиск. В его искусстве органически слились высокое профессиональное мастерство с философским умом и тактом, с восприятием и мотивами, обогащенными национальными традициями.

      Я помню его совет из последнего письма: не бросай живопись!

      Когда я прихожу в мастерскую, начинаю обдумывать очередную работу, беру в руки плотное красное яблоко, ставлю его на стол рядом с белой драпировкой – возникает щемящее чувство красоты и печали. Я берусь за кисть. И радость рисования, радость живописи помогает найти гармонию и утешение в этой печали.